ЖУРНАЛ СВЕТЛАНЫ МРОЧКОВСКОЙ-БАЛАШОВОЙ

Лана Соколова

Чаша абсента
(продолжение)

В той же, Коммунистической, аудитории им вручали дипломы. Открытой – в глубоком вырезе бирюзовой кофточки – спиной она ощущала Серёжин взгляд. Проводил им её до стола, где из рук декана она получила свой диплом.
«Ну и что тут такого? – сказала она себе. – Спина у меня красивая. Нормально, что наш эстет любуется ею»!

Егор совсем приуныл. Она спохватилась:
– А наш выпускной вечер помнишь? В ресторане на Калужской?
– Ещё бы! Как не помнить!
– Сумбурный такой. И не очень весёлый. По крайней мере, для меня…
– Из-за меня, что ли? – угрюмо спросил он.
– Из-за тебя тоже. Прилип ко мне, как банный лист. Ни на шаг не отпускал. А, может, мне хотелось с другими танцевать!
– Знаю, кого подразумеваешь под другими!
– А если знаешь, почему мешал?
– Любил я тебя очень. Предчувствовал, что у нас не осталось времени быть вместе.
– Выходит, ты у нас очень древний дух.
Он озадаченно взглянул на неё.
– По-настоящему любить может лишь тот, кто прожил 39 жизней и еще 26 – чтобы понять это.
– Какой ужас! 65 воплощений! А ты откуда знаешь?
– Именно столько раз я сама являлась на землю, – засмеялась она. – Но ты, видать, меньше – меня ты не любил, а лишь хотел любить. А это большая разница!
– Неправда! Очень любил!
– Любил – это Plusquamperfekt! А речь идет о перманентном чувстве – на всю жизнь, до гроба! О выношенной предыдущими мытарствами потребности в любви. Жизнь без неё теряет смысл для того, кто выстрадал это. Так что придется тебе еще много существований учиться любить.

Егор, как и всякий раз, когда разговор касался их нынешних отношений, молчал. «С упорством осла», как у него нечаянно сорвалось однажды.
– Ребята в тот вечер пили остервенело, – сменила она скользкую тему.
– Заглушали водкой горечь предстоящей разлуки. Очень скоро все мы разлетелись в разные стороны.
– Да, разлетелись... В Москве оставалась горстка наших выпускников. Сережа в их числе.
– В студенческие годы он сотрудничал на Радио. Потому его и взяли туда после университета. Правда, он недолго проработал там. Сбежал в многотиражку стройки века – Западно-Сибирского металлургического комбината в Кемерово.
– В поисках романтики?
– Скорее от своей Белокурой бестии! Женить-то женила на себе. И даже сына ему родила. Но из этого брака ничего не получилось. Все шло наперекосяк…

Она вспомнила, с каким отчаянием весь вечер посматривала на часы. Иссякали последние минуты последнего курсового сборища. Вдруг встала и – храбро к Сергею. Пока шла, вымучила на лице улыбку. И сплошная улыбка сказала:
– Поговорим, Сережа, напоследок?
Растерянность. От неожиданности. Изумление. Ошалелость эта длилась лишь секунду-другую. Он уже искал глазами укромность. А единственная укромность в шумном зале – за шторой на огромном – с потолка до полу – окне. Но и она не спасла, не сумела спасти их от назойливости посторонних. Слова не успели молвить, как предстало прекрасное явление в образе Борьки Смирницкого:
– Юрке плохо. Перепил. Валяется на тротуаре!
– Разве ты сам не можешь справиться? – раздосадовался Сережа.
– Никого не подпускает. Тебя требует!
– Пожалуйста, подождите. Не уходите. Прошу вас. Я мигом вернусь. Только усажу Юру в такси.
Она осталась за занавеской. Томительные минуты ожидания казались вечностью. «Наверное, не может найти такси. Дурацкое положение! Впервые сама шагнула ему навстречу. И вот вам»! Минут через десять покинула укрытие. Тут же – как из-под земли вырос – подскочил Егор.
«От него не спрячешься!» – с неприязнью подумала она.
– Пошли! – сказал он решительно.
И увел ее из ресторана. От судьбы ли? Или от греха?

Он нелепо ушел из жизни. Более несуразного конца не придумаешь. В ресторане Дома литераторов сидел с маститым поэтом. Ели шашлык. Разговаривали. Шашлык, как и водится, не разжевать. Он поперхнулся жилистым куском. Сплюнуть бы или залезть в рот рукой и вытащить. Но он постеснялся. Из удивительной, абсурдной для нынешнего дикого мира деликатности. Закашлялся. От кашля шматок попал в дыхательное горло. Мгновенное удушье. Он потерял сознание. Товарищ решил, что с перепоя. И потащил его в туалетную – головой под кран с холодной водой. Чтобы привести в чувство…

Егор лишь год спустя сообщил ей об его гибели.
– Он умер через месяц после смерти твоего сына. Я не посмел к твоему горю добавлять новое!
Позднее Егор прислал ей посмертную Сережину книжку.

Он вдруг ворвался в ее память. Неожиданно. Неуместно – ни в клин, ни в рукав к её настроению. Настырно будоражил. Наполнял неуемной тоской. Она достала с книжной полки его книгу с портретом на обложке. Долго смотрела на невозможную, безысходную печаль в лице. Перечитывала стихи. Попала на строку: Чтобы улыбнулся над стихами дорогой и добрый человек… Но получалось обратное – не улыбнулась, а еще пуще загрустила. Дабы унять эту неуемность, села к компьютеру.

Он пришел на землю петь, – писала она – завершить неоконченную в какой-то другой жизни песню. Но снова не успел. Все его песни были распевкой. Подготовкой к той главной ненаписанной строке: Мое занятие нелепо И беспощадно до конца. В сообществе возможных выгод, Традиционное, оно Мне боль оставило как выход. Иного счастья не дано…
Его все любили – друзья, товарищи, коллеги-поэты, женщины. Исходящий из него свет согревал всёх вокруг. Озарял чистотой вечернего простора. Заставлял умолкать развязность, сквернословие, пошлость. Не назиданиями – респектировал своей личностью ― гармонией естества.
Ты слышишь? Пахнет сеном и водой. А много ли ты знал, как пахнет сено В тот час, когда над полем солнце село И месяц появился молодой? Ты много ли вниманья обращал на чистоту вечернего простора?
Созвучие природы порождало горькие раздумья о диссонансе человеческого бытия. Углубляло его огромную тоску: Есть грани между счастьем и бедой, Есть доброта и долг, восток и запад. Но как разъять на части этот запах Сухого сена пополам с водой?
Он тосковал у великих могил. В Ясной поляне, куда мы ездили всем курсом. Помню, украдкой сфотографировала его сзади. Со спины – плакучей ивой склонившейся над яснополянским прудом. Он лил слёзы радости и боли над пушкинской могилой на Святой горе у Михайловского. Под кладбищенскими соснами безмолвно вёл с Пастернаком беседу, которой окончанья нет… Незадолго до своей смерти этот великий поэт приветил ещё совсем безвестного поэта: студенту университета он две тетради даст навек...
Он был невероятно требовательным к себе и чрезмерно скромным: Я незаметен, как иголка, в покрытом инеем стогу. С доброй, очень доброй, душой. И безмерно честной. Поэтому так мало публиковался. А писал непрестанно, с детства. Только б годы продлить твои, мама! Я прошу тебя: ты не седей! Ничего, что не слышишь ты сына В громыханье страниц и имён Только честность – надежная сила На изломе великих времён...
Честность не позволяла наступать на горло своей песне. Восхвалять безвременье. Но дождаться рассвета не хватило сил. В предчувствии – этом необъяснимом наитии великих духов – неминуемого конца он пропел свою прощальную лебединую песнь:

 

Едва она дописала два последних слова, голубой экран подернулся зловеще черным, траурным крепом. Она попыталась включить «SOS» – программу, восстанавливающую сбой в системе. Не включается. Нажимала и нажимала на соответствующие клавиши ― компьютер не реагировал. В мистическом ужасе воскликнула: «Чем я обидела тебя, Сережа? Прости! Не сердись! Не упивайся властью хакера! Перестань!». В ту же секунду появился спасительный темно-синий экран программы для разблокировки компьютерного ступора. Как-то неохотно, вяло включилась первая команда и замерла на второй. «Ну, продолжай же! Продолжай восстанавливать! – молила она. – Не мешай, Сережа! Помоги!». Реанимировалась ещё одна ступень пораженной системы. Снова остановка. Потом ещё одна. Наконец, программа ожила, заработала. Уф! Слава Богу! Исчезнувший текст вернулся на монитор.

– Не слишком ли много поэзии? – спросила она себя, перечитав написанное, и ответила:
– Он поэт. А о поэте могут рассказать только его стихи.
А всё, что унесу с собой… звалось судьбой и никогда не повторится, – сказал он в другом предсмертном стихотворении. Уникальной, еще до рождения известной ему судьбой. Уложившейся в 37 лет. Но как знать, может, именно столько и было нужно ему, чтобы  испить до дна свою чашу абсента.
Он последовал примеру величайшего Человеческого сына – ненадолго пришел в этот мир. Явить ему свет, тепло, любовь и величие истинного человека – предтечи будущего. К чему должен стремиться каждый из нас, землян…

– О чем задумалась? – спросил Егор?
– О том, над чем издревле ломает голову человек. О загадке нашей жизни…Она подобна прилетевшей из неведомых галактик комете. Приблизится к земле, опалит её огненным дыханием, осыплет градом метеоритов и снова исчезает в Беспредельности. Еще какое-то время светится её след – мириады несущихся за ней в хвосте частиц. Но вот и они погасли. И ничего не осталось. Ничего. Как будто её и не было…
– Да, – поразился Егор. – В самом деле, Сережа промелькнул, как комета.
– Разве только Сережа? Все человеческие судьбы схожи с ней!
– Он тоже размышлял об этом. А я все безвестней в кругу вашем день ото дня… – кажется, так сказал друзьям на прощанье?
– Мы почти ничего не знаем друг о друге. Даже о самых близких – детях, родителях. Живем бок о бок. Но совершенно не понимаем, кто они, что у них внутри. А внутренний человек совсем не тот, чем его внешнее проявление… За год до смерти мамы я была в Москве. Мы впервые в жизни, будто предчувствуя, что это наша последняя встреча, много разговаривали. Каждый вечер она поджидала меня. Рассматривала купленные мною книги. Я всякий раз возвращалась с огромными пачками – лотки завораживали запретными ранее изданиями. Она интересовалась их содержанием и чем они меня привлекают. И однажды задумчиво произнесла: «Девочка моя, я только сейчас поняла, что ты не от мира сего…». И это сказала мама, родная мама! Разве это не подтверждает: человек для человека – Terra incognita!
– Да, ты права. Один – в большей степени, другой, попримитивней, – в меньшей.
– Идиоты, их сумеречный мир, пожалуй, ещё непостижимей, чем высокоразвитые существа. Удивляешься, почему, для чего Бог создал их такими?
– Загадка! – сказал Егор. – Ты вот тоже для меня загадка! Таковой и осталась до сего дня! Ты всегда разительно отличалась от всех вокруг. Наверное, поэтому и привечал тебя Сережа.
– В той поэме он возлагал надежды на … свой иллюзорный идеал: Воплотишь все мои обещанья, Все дороги пройдешь за меня, Разрешишь все мои упованья, Все открытья мной за меня… Я нескромно присвоила себе его упования и попыталась их осуществить. Но не сумела.
– Не клевещи на себя! Ты многого добилась в жизни!
– Многого? Почти ничего из того, о чём мечталось. Может, только одно-единственное сбылось – прошла много, много дорог. И за себя. И за него.
– А разве это мало?! –– воскликнул Егор.
Она усмехнулась:
– Осталось главное – допить свою чашу абсента...
                                                                         ––––

Комментарии
 

Автор: Русланова Валентина
Такое пишут на одном выдохе. В названии уже скрыт горький смысл воспоминаний. Читаешь, и происходит химическая реакция, рождающая фантом своих воспоминаний и новых сопереживаний с героиней. Рассказ оставляет послевкусие абсента: сначала перехватило горло, заслезились глаза, потом осталось послевкусие полыни. "Уходят люди, их не возвратить. Их тайные миры не возродить. И каждый раз мне хочется опять От этой невозвратности кричать" (Евтушенко Е.)
Спасибо!

Ответ Автора сайта:
Благодарю Вас, Валентина, за проникновенный отклик. Рассказчику всегда лестно, когда его повествование не оставляет читателя равнодушным. А если рассказ  рождает и сопереживание с его героями, возникает ощущение счастья от того, что где-то на свете есть  сродные души, способные  понять и рассеять их  одиночество, порою представляющееся им безысходным.