Лана Соколова

Чаша абсента
рассказ

– Ничего собственно и не было. Так. Мимолетность. Не оставившая следа.
– Не оставившая следа? – усомнился Егор. – Ты вот и сейчас ещё волнуешься.
– Чудесные миги всегда будоражат, – беспечно сказала она.
– А для него тоже мимолетность?
– Вот этого я и не знаю до сих пор.
И нарочито небрежно: – Сентиментальный вальс – не более. Слушаешь, трепещешь от пробуждаемого им волнения. А умолкнет мелодия – стихает и это странное трепетание внутри. Одним словом, я не обольщалась.
– Отчего же загрустила?
– Ерунда! Обычная бабья тоска по несостоявшемуся. Оптический обман. Время любит коварно подсовывать миражи.
– Миражи говоришь? – Егор отхлебнул из кружки. – Люблю пиво! – он даже крякнул от удовольствия.
– Пагубная любовь, – засмеялась она. – Смотри, какое брюшко отрастил!
– Так и осталась язвочкой, – незлобиво огрызнулся Егор. – Эх, где наша юная легконогость! – он задумчиво откинулся на спинку стула. – А миражи-то всегда перевёртыши какой-то реальной картинки! – додумался он.
– Но весьма пагубны для терзаемого жаждой путника в пустыне.
– Кажется, всё отдашь за глоток воды! – вживался в образ  Егор. – И как сожалеешь, что не утолил жажду, когда была возможность напиться вдоволь!
– Вот-вот! Ты, кажется, прозреваешь. Эта самая неутолённость и гложет. Обманчиво представляется самым главным. Бездумно, очень глупо утраченным.
– А собственно с чего началась эта, как ты выражаешься, мимолётность?
– С дуновения, – засмеялась она. – С легкого колыхания воздуха, которое я почувствовала на своем затылке. Помнишь, общие курсовые лекции нам читали в Большой Коммунистической аудитории на Моховой?
– Очень удобной для опоздавших, – он озорно улыбнулся. – Тихонечко войдешь в запасную дверь на верхотуре. Как ни в чём не бывало сядешь на заднюю скамью. За высокими крутыми ярусами аудитории легко укрыться от лектора и так же, незаметно, сбежать с лекции…
– Я оглянулась и задела щекой его волосы. Положил руки на столешницу яруса, опустил на них голову и дышит мне в шею. Было это…в начале третьего курса…
– Как же, помню! Ты тогда впервые появилась в университете после родов. Материнство украсило тебя. Ведь раньше ты была такой худенькой – в чём только душа держалась! А тут налилась молочно-розовой спелостью.
– Фу, как выражаешься! – фыркнула она. – Будто я фрукт какой-то!
– А твоя длинная шея закруглилась лебяжьим извивом, – умиленно продолжал вспоминать Егор. – Меня удивляло, почему у тебя всегда опущенная голова – клонится вниз, как водяная лилия на оторванном стебле...
– Как высокопарно выражаешься! Ну будь по-твоему! Вот эту лебединую шейку и ласкало его дыхание. Помню, я аж поперхнулась от его взгляда и смущённо отвернулась.
– Да, Серёжка сводил с ума наших девчонок! А брови-то у него тоже были отменные – густые черные соболя.
– Восхищаешься, словно женщина. Меня больше всего трогала разлитая в его взгляде печаль. Будто сквозь слёзы смотрит. А когда прищуривался, глаза растягивались к вискам чуть приметной раскосостью.
– В ком из русских её нет? Раньше и у тебя были круглые глаза, а теперь раскосые.
– Эффект грима, – усмехнулась она.
– Я давно подметил – к старости у россиян появляется хитрый монгольский прищур. Выбиваются татарские гены.
– Грусть не исчезала, даже когда он улыбался. Кротко, славно так. Но смеющимся я никогда не видела его…
– Как любовно говоришь о нём! – ревниво заметил Егор.
– Но ведь всё это было до тебя!
– Извини, пожалуйста,  в ту пору я уже существовал.
– Да, конечно. Сам по себе. В меня ты влюбился позже – на пятом курсе.
– Раньше не смел. Ведь ты была замужем! Хотя честно признаться, нравилась ты мне с первого курса.
– Хочешь ещё пива?
– Ты балуешь меня! Пиво для меня пиршество!
– Мы так редко видимся. Отчего бы и не побаловать бедного пенсионера.
– Стыдно пить за твой счёт. Но у меня в самом деле остались гроши. А до пенсии ещё десять дней.

Они сидели в отрытом кафе Александровского сада. Солнце палило нещадно. Отдуваясь, он то и дело обтирал лицо.
– У тебя косметика поплыла. Вытри под глазами, – сказал он.
– Зануда! Мог бы и промолчать!
– Прости, но ведь это некрасиво.
Она отрешилась от него. Перенеслась в то далекое прошлое…

Весь год прошел в переглядке. На общих лекциях она нарочно садилась в противоположный нижний ряд амфитеатра. Чтобы видеть его – всегда на верхнем ярусе аудитории. Он магнитом притягивал к себе. Исходящая от него невозможная, немыслимая красота захватывала дух. Так же трогает она и других? – об этом она просто не задумывалась. Знала, что его считали самым интересным парнем курса. Но она-то не только видела, но и слышала звучание этого неповторимого совершенства. Как музыку, которой звенит природа. Обычно она не доходит до слуха людей. Лишь некоторые обладают даром воспроизводить её. Тогда люди говорят: «Родилась прекрасное творение!». А оно вовсе и не родилось – не могло же из ничего родиться? – просто вобрало подслушанные у земли звуки. Наверное, и в Серёже она улавливала нечто, к чему оставались глухи другие.
– Ты о нём сейчас думаешь? – уязвленный её молчанием спросил Егор.
– Угадал, – сухо ответила она.
Не хотелось отвлекаться от звучавшей внутри мелодии.
– Он на тебя постоянно пялился. Все замечали, – сказал Егор.
– Неужто и ты замечал? Ведь ты всегда был таким усердным студентом! Внимал каждому профессорскому слову!
– Не ехидничай, пожалуйста, – миролюбиво попросил он.
– Да, я постоянно ловила на себе его взгляд. Но он смотрел не назойливо. Без мужской наглости. Не на лицо, не на фигуру – внутрь, в душу.
– Прямо-таки в душу? Идеализируешь ты его! – сердито буркнул Егор.
– Я чувствовала – жалеет меня. Взгляд наполнялся тихой – не горестной, не суетной – грустью.
– Жалел? С чего бы это?
– Он был преждевременно мудрым. Все знал наперёд. Понимал мою несчастливость…

Она снова замолчала. «Почему он не пытался заговорить со мной? Щадил меня? Боялся расплескивать очарование этих мигов близости на расстоянии? Ведь так бывает – обожание рождает отстранение, не допускает и мысли о возможности приближения к кумиру. Может, от инстинктивного страха, что все это при ближайшем знакомстве рассыплется, растворится, как дым»?
– Помнишь, Егор, слова Набокова: поцелуй – первый шаг к охлаждению. Серёжа и без Набокова знал это. Потому и не желал мучительного романа с замужней женщиной.
– Невероятное благородство! – усмехнулся Егор. – Может, он просто от скуки забавлялся игрой в переглядку? Что-то вроде пустяшных бирюлек.
– А я навоображала, нафантазировала? Разыгрывала Русалочку из своей любимой сказки? Разговаривала с принцем без слов, очами?
– Должно быть, ты внушала ему, как говорили в старину, решпект, – примирительно сказал Егор. – Вы, женщины, не понимаете мужской психики. Считаете нас самоуверенными самцами. А самцам-то присуща не меньшая, чем у девиц, робость. Особенно когда влюбляются. Он, вероятно, не смел подойти к тебе.
– Не смел? – она поразилась этой неожиданной мысли. – Но ведь я тоже не смела. Мне он казался недосягаемым. Как обитатель Парнаса. Вообще, вся эта блистательная плеяда наших курсовых поэтов держалась очень самонадеянно.
– Брось ты! Хорошие были ребята. Да, и с чего им быть самонадеянными? Ведь все мы – и мальчишки и девчонки – писали стихи. Ты же знаешь, я вот до сих пор грешу этим. Помнишь тебе посвященное: Я тебя, как музыку бы слушал, И, как ей, тебе я был бы рад…
– Не впадай в делирий!
– Делирий?
– Ну, да в бредовое состояние.
– А ты не опошляй то, что мне дорого. Нам дорого, – ища поддержки, заглянул ей в глаза.
– Сейчас не хочется об этом.
– Ну, ладно. Почитаю тебе что-нибудь веселенькое.

– Знаешь, – прервала она его поэтическое излияние. – Вначале меня не трогали его стихи.
– Ты опять о нём. О моем рифмоплетстве тебе нечего сказать?
– Я уже высказалась о твоих стихах.
– Высказалась? Когда?
– Забыл? Как-то раз ты прислал мне несколько своих опусов. Тогда я тебе и посоветовала: собери сборник. Издай.
– Издай? Поздно уже! Без имени нечего и соваться! Ныне публикуют только маститых. Да и то не всех. Притом мизерными тиражами. А издать самому – на какие шиши? Ну, да ладно. Почему тебе не нравились Серёжины стихи? Он был хорошим, настоящим поэтом.
– Мне тогда казалось, что в них мало огня. Страсти, которой клокотали поэтические всплески хотя бы того же его дружка Подберезкина. Много раздумий. Подражаний французам: Рембо, Верлену, Бодлеру, Аполлинеру.
– Подражание – необходимый период ученичества. Все поэты проходят через это.
– Да, конечно. Но в ту свою максималистскую пору я не оставляла подражанию права на существование. Зачем, считала я, повторять чужие мысли, образы, слова.
– Однако если полагаться только на гениев – а кто-то подсчитал: за всю зримую историю человечества их набирается не более двух тысяч! – то эдак литература, музыка, искусство, наука замрут на многие годы! Между гениальными явлениями нужны промежуточные звенья. Эта роль берут на себя одаренные муравьи. Развивают, обобщают, растолковывают идеи великих. Подготавливают почву для новых.
– Еще одно заблуждение. Гении учатся у других гениев. Муравьиные закрома – всего лишь пища для них. Помогает расти, вызревать их субстанции. Поддерживать в ней огонь. Как топливо для костра. Но сколько ни подкладывай его, костёр не вспыхнет без искры. Жуковский очень самонадеянно изрек: «Победителю-ученику от побежденного учителя»! Не у него учился Пушкин – у древних: Анакреона, Вергилия, Овидия. У Байрона и Гете…
― Не будь такой строгой к Жуковскому. Он тоже явление в русской поэзии. Можно сказать, первый заговорил поэтическим языком. Кто был до него? Самым значительным ― Державин. А как он выражался? – тяжеловесным, высокопарным слогом. Хотя бессильно стремился к легкости. Мучился фальшью красивости, унаследованной от Ломоносова.
– Бывают и самородки, вроде Есенина. Им нипочем песни соловьев. Они на свой лад заливаются жаворонками в поднебесье.
– Ишь как образно выразила суть Есенина!
– Сережу я не причисляла ни к соловьям, ни к жаворонкам. Отводила ему скромное место в том, как ты назвал, промежуточном звене. По-моему, он и сам тогда не претендовал на большее.
– Но он очень вырос. Тебе трудно судить об этом – ты ведь уехала из России.
– Я изменила мнение о нем раньше. Когда прочитала его поэму. Помнишь, её напечатали в нашей стенгазете?
                                                            –––––
В канун Нового года был курсовой бал. Её первый студенческий бал. Столики в университетской столовой сдвинули к стенам просторного круглого зала. Средину освободили для танцев. Она привела с собой мужа. И сразу же пожалела об этом. Высокий плечистый усач с грубоватым лицом вояки (успел прихватить последний год войны) – в кителе с лейтенантскими погонами, галифе, сапогах – нелепо смотрелся на фоне девятнадцатилетних мальчишек и девчонок. Они так и остались вдвоем за своим столиком. Она знакомила его с сокурсницами. Перебросившись с ними несколькими фразами, девицы поспешно ретировывались. На другой день эти институточки выплеснули на неё поток своих впечатлений.
– Как ты могла выйти за такого? – сказала одна.
– Грубого, неотесанного солдафона, – добавила другая.
– Рядом с тобой он старик! – ужасалась третья. – И кажется очень ограниченным. Что у тебя с ним общего?
– Ребёнок, – с вызовом ответила она. – Хорошенький белокурый мальчик!
– Ребёнок – это следствие союза. Но что вас собрало в него? – с прямотой синего чулка спросила Лида.
– Что собрало? Он – честный, мужественный человек! Любит меня. Очень предан.
– Но этого недостаточно! – категорично отсекла Лида.
– Ты, пожалуйста, не сердись. Но, право же, он тебе не пара! – с беспощадной откровенностью выпалила добродетельная Алла. – Ошарашила ты весь курс своим муженьком.
– Небось, вызвала большой шорох? – грустно улыбнулась она.
– Что верно – то верно! Даже ребята всколыхнулись! – призналась Алла.

Весь вчерашний вечер она действительно ощущала вокруг себя наэлектризованную атмосферу. Маялась всеобщим отчуждением и недоброжелательством. Как только начались танцы, к их столику подскочил Борька Смирницкий. Некрасивый, с лошадиным оскалом парень слыл курсовым ловеласом. Брал остроумием, веселостью, умением к месту вставленными словечками растопить женское сердце.
– Позвольте пригласить вашу даму? – обратился он к мужу.
– Не позволю! – грубо ответил он. – Она танцует только со мной.
Борька аж оторопел от такой неучтивости. Возбужденная алкоголем кровь ударила в голову. Он буркнул:
– Тиран!
– Что ты сказал?! – побагровел муж. – Я сейчас покажу тебе, щенок, какой я тиран!
– Пожалуйста, успокойся, – она схватила его за рукав. – Не поднимай скандала. Он это спьяну выпалил.
– Поменьше пить надо, молокосос! – выкрикнул муж.

Сидевшие через столик от них парнасцы неодобрительно загудели. Больше всех горячился Борька. Она видела, как Сережа тихо вразумлял его. Компания накачивалась пивом. Рядом с ними на полу стояла батарея опорожненных бутылок.

Заиграли вальс.
– Пойдем потанцуем! – умиротворенно сказал муж.
Она пыталась отказаться. Ей было мучительно стыдно. Знала, что сейчас весь зал будет наблюдать за ними.
– Вставай, вставай! – теребил муж. – Ведь это твой любимый танец.

Они закружились. Сначала она поеживалась от любопытно-колючих взглядов. Потом разошлась. Легко, касаясь пола лишь носками туфелек, порхала по залу. Танцевала она хорошо. С врожденной грацией балерины. Сквозь круговорот прорывался взгляд. Сережин взгляд. Неотрывный, понимающе грустный…

– Запамятовал, – сказал Егор. – Удивляюсь, как ты всё это помнишь.
– Его поэма «Пирамиды» появилась через несколько дней после того злополучного бала.
– Злополучного?
– Для меня – да. А помню это, потому что поэма имела ко мне отношение. Во всяком случае, мне казалось, что имеет. Как потом узнала, он написал её в ту хмельную ночь после бала.
                                              Мой абсент еще, крошка, не выпит,
                                              Я не пьян и не стану рыдать.
                                              Мне пригрезился знойный Египет
                                              И мифических дней череда…

– Какое напыщенное начало! То ли Верлен! То ли еще чёрт знает кто!
– Французские символисты были его кумирами. Но не в этом суть. А в том, что он хотел сказать ею.
– И что же сказал?
– А то, что жестокость ― неизбывна, неподвластна ни ходу времени, ни культивированию разумом. Она ― вечная спутница человека и пребудет с ним до скончания веков. Хотя Серёжа вот так прямо и не говорит об этом. Но рассказ о жене египетского тирана, несомненно, навеян параллелями... с судьбой женщины, которая ему нравилась.
– С твоей что ли?
– Выходит, что с моей, ― смущенно пробормотала она. ― Так мне показалось… Выходка моего супружника на балу… не позволившего мне танцевать с Борькой… его грубость, заносчивость…несомненно, навеяли Сереже образ фараона, державшего юную жену взаперти, под неусыпной охраной стражников... Вот послушай:
                                                Это было в преддверии эры,
                                                Новой эры, малютка, когда
                                                Также полнили мир изуверы,
                                                идиоты, любовь и вражда…
– Ну и что? Банальная истина!
– Выслушай до конца! Пробил смертный час деспота, и он приказал прах своей заживо сожженной жены замуровать вместе с ним в гробницу: Мы не можем без нашей супруги в пирамиду высокую лечь…
Вначале я не верила… Не хотела, не могла верить, что эта аллегория имеет ко мне отношение. Слишком самонадеянно приписывать себе такие строки:
                                               Сколько воинов было готовых
                                               Заслужить её терпкую страсть.
                                               В испытаньях и битвах суровых
                                               Заслужить иль сраженными пасть…
Егор многозначительно хмыкнул:
– М-да! Особенно это – терпкая страсть.
– Я читала и думала: как обманчива его благородная спокойная тишина! Оказывается, внутри этой романтической оболочки таятся такие бездны, клокочет такая прорва необузданных стихий! И вот всё это вырвалось, выплеснулось наружу. Не просто обнажилось, а беззастенчиво выставлялось напоказ! Знойное сокровенное мужское естество пугало исступлением:
                                              Сколько статных здесь было и юных,
                                              Чтоб в короткости душных ночей,
                                              Большезвездных, бессонных и лунных,
                                              Не сводить ненасытных очей.
                                              Чтоб, отбросив ненужное платье
                                              И привычек условный статут,
                                              Без ума заключаться в объятья
                                              И лететь, захрипев, в высоту…
– Конечно, он был нормальным мужиком. Как и всякий другой, не гнушался соблазнов жизни.
– Пусть так. Но в его душе довлела чистота:
                                             Я не знаю, каков я и кто я?
                                             Но в едином себе господин.
                                             Это очень, малютка, простое:
                                             Умирать я согласен один.
                                             Смертью разума, смертью дыханья…
И пророчески добавил:
                                             Если это мне так суждено.
                                             Утону в океане, в лохани –
                                             Мне великое счастье дано…
– Какое же?
– Подожди! Тут самое поразительное, что он уже в то время не сомневался: отпущенный ему на земле срок короток. Что же касается счастья… Ты, небось, снова ляпнешь – банальность!
                                           …Мне великое счастье дано –
                                           То любовь. Я умру – ты пребудешь
                                           На земле идеалом моим.
                                           И как он, неизбывно пробудешь
                                           До извечного мною самим.
– Небось, – передразнил он. – Из сибирского, что ли лексикона? Так вот, небось, ёкнуло у тебя сердечко? Особенно, когда назвал тебя своим идеалом.
– Может, это и не обо мне. Скорее – поэтическая вольность! Навеянные случаем и пьяной фантазией.
– Скромничаешь? А почему ты не могла быть его идеалом? Ведь была же моим…
Она сердито взглянула на него.
– Ладно, ладно. Молчу.
– Мне кажется, пошлость и грязь не прилипали к нему. Он стряхивал их с себя, как… – она подыскивала сравнение, – как купающийся в пыли перед грозой воробей. Перышки после этой купели сияют у него еще ярче.
– Ну уж и сравнила – с воробьем! Хоть бы с какой-нибудь певчей птицей!
– Не придирайся! Речь-то о другом.
                                            Я хочу тебе полного счастья
                                            Без взаимных кивков и наград.
                                            Если я к нему буду причастен,
                                            Я скажу малословно: я рад.
– Вот видишь, он был готов дать тебе счастье.
– Повторяю – я не обольщалась! Вероятнее всего, слова эти предназначались другой! Какой-нибудь женщине из его закулисной жизни! Смущали только совпадения. Например, строчки о том, что я тщательно хранила от посторонних:
Был удел ей страдать – повторится Все сначала. Круги и круги… Неужели, – думала я, – он прочитал это в моих глазах?
– Недаром так пристально глядел в них! – съязвил Егор.
– И это обращение – малютка. Оказывается, так называл меня за глаза Сережа. От Юрки Подберезкина узнала…
– А еще тебя звали Кисой.
– Да, Смирницкий просветил... Как-то, столкнувшись со мной на факультетском коридоре, Борька воскликнул:
«Наша маленькая Киса пришла!» – «Почему Киса и почему наша?» – удивилась я. – «Сережка придумал. Твой бантик с черными хвостиками похож на кискины ушки!»
– Помню, помню! – засмеялся Егор. – Ты носила горностаевую шапочку с таким бантиком…
«Неужели ты слепая?» – продолжал Борька. – «Ведь Сережа с тебя глаз не сводит. Мы все над ним подтруниваем!» – «Выдумщик ты, Боря! Все шутишь!» – отмахнулась я. – «Вот те крест!» – для убедительности он в самом деле перекрестился. – «Ты бы снизошла до нашего воздыхателя! Совсем высох бедняга!» – «Не болтай глупостей! У него и без меня целая толпа поклонниц».– «Так то ему поклоняются. А не он им! Подумай, подумай хорошенько!» – и помчался дальше по коридору.
– Скромница ты моя! – с гордостью за нее (но и за себя тоже) заметил Егор. – Ведь тебе многие пытались глаза открыть. Неужели ты продолжала сомневаться, что именно тебя он воспел в поэме.
– Верно, после разговора с Борькой я расхрабрилась – взяла и послала ему во время лекции записку: «Очень понравилась ваша поэма. Не дадите еще раз прочитать?». Через два дня он сел на скамью позади меня.
– Наверное, снова дышал в твой в лебяжий извив? – с издевкой спросил Егор.
– Дышал, дышал! – улыбнулась она. – А когда я обернулась, протянул мне три машинописных листка: – «Можете не возвращать. У меня осталась копия». Больше ничего не прибавил.

Егор подлил себе еще пива.
– Пузо лопнет! Лизоблюд, несчастный!
– Лизоблюд – оттого, что пивную кружку лижу?
– Слишком лестный для тебя каламбур! – парировала она. – Лизоблюд потому, что подлизываешься ко мне: «скромница», «лебяжий извив»!
– Фу-ты, ну-ты! – он притворился обиженным. – Не знаешь, как к тебе подступиться! На комплименты сердится!
– Давай пересядем под другой зонтик. Я совершенно растаяла и от солнца, и от твоих комплиментов.

Егор снова наполнил кружку.
– Помнишь, на пятом курсе к нам перевелась с вечернего отделения новая дива.
– Как её звали?
– Имени, убей Бог, не помню. Знаю только прозвище – Белокурая бестия. Так окрестили ее парнасцы.
Егор пытался вспомнить. Она помогала:
– Пикантная такая блондинка. С короткой стрижкой. С озорными глазами. Разбитная. С громогласным голосом командирши.
– На пятом курсе я замечал только одну девушку – тебя!
– Ты опять за своё!
– А почему ты заговорила о ней?
– Потому что она безбожно заигрывала с Сережей. За ней по очереди увивались все его дружки. Но в жертвы она выбрала Сережу. Ему, кажется, льстило внимание синеглазой красотки.
– Ага, вспомнил! Как, как же… Ведь потом она стала его женой. Однако на лекциях он продолжал посматривать на свою Малютку!
– Что не надо, ты помнишь!
– Помню ещё, что у тебя появились поклонники.
– Ты уже называешь себя во множественном числе? – улыбнулась она. – Почему бы им и не появиться. Ведь к тому времени я ушла от своего вояки. Была свободной женщиной. Только вот Сережа, как и раньше, укрывался за амбразурой…
– Ух, и мучила ты меня! Никогда не забуду, как я уговаривал тебя поехать ко мне домой. Родители были на даче. Я хотел накормить тебя ужином.
 – "Не бойся – я не трону тебя", – передразнивая его, продолжила она. – "Ты будешь спать. Ты устала. Тебе надо отдохнуть. Я сяду рядом, возьму тебя за руку… буду охранять твой сон...". Слюнтяй ты! Таким и остался!
– Зачем же так жестоко? Ведь я боготворил тебя. Именно в тот раз я и сказал тебе: «Я тебя, как музыку бы слушал…»
– Тогда я еще не созрела …
– Но я же ничего и не требовал! Просто хотел быть вместе.
– Понимаю, что была идиоткой! Но не хватало решимости перешагнуть черту! Ужасно смешно, правда? Я думала, что если поеду к тебе, это значит, уже навсегда, навсегда твоя…
– Конечно же, навсегда моя! Я об этом только и мечтал.
– Вот видишь! Все вы мужчины таковы. А я всем существом сопротивлялось этому… в сущности, такому простому освобождению от мук и взаимных истязаний.
– Неужели ни капельки не любила меня тогда?
Она ответила не сразу.
– Не знаю. Не была уверена. Только, пожалуйста, не заплачь, как в тот раз.
– Не бойся! – рассердился он. – Сейчас тебе не придется утирать мне слезы.

                                 Продолжение на следующей странице