|
13.09.1965 г.
Сегодня зашел к нам
один пенсионер и рассказал, что видел где-то эту строфу
– одну из последних, предсмертных строф Пастернака. Я
был изумлен. Как это точно! И почему именно сегодня? Я,
кажется, тоже начинаю верить в гороскопы, предчувствия,
предопределенность и пр. Сегодня тринадцатое,
понедельник, – и первый день без тебя. Ты мне близка,
как морю близки берега – всей линией прибоя! Я трижды
принимался тебе писать. Но пока ты еще была здесь – не
мог. Очень уж больно. Больно физически. Как будто что-то
от меня оторвали, самое необходимое, самое дорогое. А
тут еще мешают все время (пишу на работе). Вот опять
приходится прервать…
Наконец-то оставили нас вдвоем. Ненадолго, всего на
полчаса. Хочется эти полчаса просто посидеть рядом и
помолчать. Ни о чем не думать, ничем не мучиться, просто
чувствовать тебя…Как больно, Надька, родная, как больно!
Мне бы надо написать тебе что-нибудь бодрое, поддержать
тебя, но не могу сейчас. Прости меня. Хоть немного
должна утихнуть боль. Надькин мой, хороший, хороший,
родной мой! Я очень волнуюсь, очень боюсь за тебя!
Понимаешь – ты часть меня самого. Если тебе будет плохо,
мне тоже. Ты уехала больная – я уже сам не свой. Первое
письмо придет еще так нескоро! Если бы я верил в Бога, я
бы стал молиться за тебя. Не смейся, это не шутка. Вот я
нашел тебя второй раз, и опять отпустил. Опять мы
страшно далеко друг от друга. Письма хоть немного
заменят тебя, но это так мало, так бесконечно
мало! Почему так все сложилось? За
что-о-о?! Но… надо брать себя в руки. Послушай! Что бы
ни случилось с тобой, – ты слышишь? – что бы ни
случилось! – не бойся ничего, скажи мне, и я помогу. Но
ничего не должно, не может случиться. Если человек
любит, он должен быть счастлив, должен.
Прости меня, все-таки очень трудно писать.
Раньше говорили: «Вырвали сердце». В общем-то не так уж
это плохо сказано. Я даже думаю: пусть уж лучше она меня
не любит, только бы не было ей так же больно, как мне.
Прости. Я могу еще не одну страницу написать в
этом же духе. Ведь нам с тобой некому пожаловаться,
кроме как друг другу. И посетовать друг на друга, если
придется, – тоже некому, только друг другу. Поэтому
давай не бояться писать обо всем. Что бы ни тревожило,
какие бы сомнения ни начинали грызть – обо всем. Далеко
ли, близко ли друг от друга, в одной семье или в разных,
но мы должны быть всегда вместе, во всем вместе. Не
надо, не возражай! Я знаю, что это возможно. Нет,
«возможно» – не то слово. Иначе просто не может быть.
Теперь не может быть. Снова тебя потерять я уже не
смогу, понимаешь? Если я даже перестану быть для тебя
тем, чем стал, для меня ничего не измениться: из себя,
из своих пор и клеток я тебя вытравить уже не смогу.
Даже если буду стараться (а я уж точно не буду).
Но я сказал: давай писать обо всем. Мне страшно тебя
обидеть, оттолкнуть, и все-таки я буду писать обо всем.
Или я не прав? Если не прав, обязательно скажи.
Понимаешь, в какие-то моменты чувствую себя так, как
восемь лет назад, когда я шел к тебе с душой, что
называется, обнаженной до костей. И этим, наверное, был
назойлив, скучен, отталкивал. Я знал (или понял потом),
что надо немного уйти от тебя, чуть-чуть отвернуться – и
это тебя заставит удерживать меня. Но я не мог. И сейчас
не могу. Не сердись, я, наверное, напрасно пишу об этом.
Конечно, мне только показалось. Так же, как и твой
«приветик», покоробивший меня, и то, что ты на прощание,
из окна поезда, даже на меня не посмотрела…Но не
сердись, не сердись! Я знаю, влюбленные больше всего
бывают надоедливы своими страхами о том, что их не
любят. Им все время подавай доказательства.
Вот теперь посмейся надо мной, я заслужил.
И смех твой, и слезы твои, и радость, и боль, и каждый
поседевший волос, всё во мне. И эта выпавшая ресничка,
размазавшая тушь, и промокшие ноги, и раздражение по
вечерам, и запах кофе – слышу, чувствую, вижу. Не пейте,
не курите табак – это абстрактный лозунг. Я же всем
существом взываю к тебе: береги себя, береги свою
нежность, свою подлинность! Человек мой родной, самый
главный, самый нужный мне – береги себя! Ты – камертон,
чуткий к малейшей фальши. Как я благодарен тебе! Ты
сделала для меня так много, почти так же много, как
мать. Или больше? Даже мать не смогла бы этого. Как бы
ни было трудно, как бы ни было мне больно, как бы ясно я
не сознавал весь ужас и всю непоправимость беды своей –
спасибо тебе. Спасибо за правду чувства, за очищение от
фальши, за то, что жизнь меня не обошла – дала узнать…
Боль станет камнем, застрянет под ребрами, будет сидеть
там всю жизнь, как старый осколок – пусть. Пусть
беспокоит. Пусть спрашивает: «А не предашь ли ты меня,
свою главную боль? Не мельчаешь ли? Помни: я дана тебе
навсегда, и если ты предашь меня, наступит смерть. Может
быть, ты останешься жить, но лишь как тень самого себя –
помни!»
Ты – музыка. Ты день и ночь во мне гудишь
органо́м. И жизнь, и слезы, и любовь…отчаяние и боль, и
крик звериный, и счастье, мучительная печаль, вечное
счастье – всё в этой музыке. Слушай, слушай «Франческу»
Чайковского! Ты будешь плакать, будешь дышать учащенно и
стонать от боли, от счастья… О господи, господи! Какие
там фоксы и твисты, играемые добросовестными пальчиками,
и позитуры а ля зигзаг, и песенки шепотком – разве это?!
Пусть и это, но потом, когда уже не будет гудеть и
стонать внутри орга́н. Попробуйте, станцуйте фоксик на
палубе корабля, когда такая буря, такой восторг, что все
трещит и хохочет, когда…о ч-че-чёрт!!!
Я был спокоен, пока знал, что смогу тебя защитить, если
надо. Пока ты была здесь. Может, помнишь?
Я не трогал слоников,
Не стелил кровать.
На друзей-поклонников
Мне было наплевать…
И я говорил, что все, что с тобой было, не имеет
для меня никакого значения. А стоило тебе уехать, как я
стал бояться – что не смогу защитить тебя в нужный
момент от домогательств этих самых друзей-поклонников. Я
знаю, что ты сама сумеешь постоять за себя. Только бы не
сломалось в тебе что-то самое главное! Но теперь-то оно
не сломается, правда?!
Прости меня за излияния, за многословие, за
маленькие упреки – прости! Это первый день без тебя!
Дальше, Бог даст, будет немного легче. А потом – вся
жизнь… Не знаю, как мы с тобой ее проживем, и не могу
говорить об этом сейчас – пойми меня! Ты хорошо, ты
правильно сказала: если это есть, все остальное совсем
не страшно.
А теперь я должен завершить: На световом табло 21.40.
Поезд отходит. И только в окне – твоя рука. Я смотрю на
неё – это еще ты, еще ты… еще здесь… – вот и всё. Мы
вышли на площадь. Пошел дождь. Сели в машину и долго не
могли установить стеклочистители. Васька, конечно,
сказал, что сделает это сам. Сделал-таки, хотя и промок.
Нет-нет, совсем немного промок! Я поздно сообразил
накрыть его плащом. Ах, Васька, Васька, милый мой
парнище! Потом, когда ехали, он очень волновался, что
дидя правит не туда, а я его старался успокоить. На
Смоленской я вышел и пошел к маме…
Кончаю. Сколько ни пиши, все равно не сделаешь так,
чтобы ты оказалась рядом. Как это ни трудно, приходится
смириться. До свиданья! Ради бога, пиши!
17 сентября 1965.
Вот я и дома, жду твоих писем, но пока не единого не
получила. Сегодня ночью видела тебя во сне. Ты заглянул
мне в глаза, да так осязаемо, словно наяву, что я тут же
проснулась. Еще долго улыбалась и видела твою ответную
улыбку. Ловлю себя на том, что постоянно разговариваю с
тобой, на все смотрю твоими глазами. Даже о таком
пустяке – постричься ли мне коротко – советуюсь с тобой.
И мы решили обрезать мои лохмы – не стоит тратить время
на разные там прически, пусть все будет просто и
современно.
В тот же день в 12.15 ночи.
Все заснули, а я хочу поговорить с тобой. Знаешь, на
что потратила сегодня несколько часов? Сдержала свое
слово – собрала все твои письма. Получилась солидная
пачка. Больше всего сахалинских. Дневник твой тоже
покоится теперь вместе с письмами. Перечитываю все это
«собрание сочинений» и заново узнаю тебя. Передо мной
совсем иной Егор – не тот, которого я знала (точнее, не
узнала) 8 лет назад (Ах, эти зловещие 8 лет!). Я
открываю в твоих посланиях то же, что и в своих
дневниках, – раньше мы были глубже, чище, одаренней.
Сейчас помудрели, стали проще, человечнее, но искра
Божия как будто угасла. В одном из писем ты
рассказываешь мне о своем детстве, юности, о мечтах,
стремлениях посвятить себя важному и полезному делу.
Самое главное в этой исповеди – ты верил в себя! То же
было у меня. На себя я уже махнула рукой, но в тебя
продолжаю верить! В твой ум, способности, возможности.
Наше прошлое (оно уже есть!!!), в которое я погрузилась,
наполнило болью за несбывшиеся мечты. Мы ужасно
опустились, отупели, разучились, вернее, разленились,
думать о большом – жизнь засосала, затянула. Если б мы
были вместе! Я бы неусыпно денно и нощно поддерживала в
тебе огонь душевного горения! Как хотелось, чтобы мы
вдвоем почитали эти «скрижали молодости» и посмеялись
над собой. Действительно, до чего же мы были смешными!
Мы, как дети, играли в «Любит – не любит»? На последний
лепесток ромашки выпало: «К черту пошлет»! И мы
по-детски поверили в это!
В общем, покопаться в прошлом любопытно и иногда очень
полезно. Я еще не все письма одолела. Но даже эта толика
убедила: Ты, только Ты единственный, предназначен мне (и
с усмешкой пробормотала Татьянино: «Я знаю, ты мне
послан Богом»). Ведь именно такого путаника я и искала
всю жизнь! Ты мой Маленький принц! Я очень люблю эту
сказку. Потому что она о нас. О капризной Розе и о
глупом Принце, который бросил свою злючку-колючку и
отправился на край света. Помнишь: «Ничего я тогда не
понимал! Надо было судить не по словам, а по делам. Она
дарила мне свой аромат, озаряла мою жизнь. Я не должен
был бежать. Под этими жалкими хитростями и уловками я
должен был угадать нежность. Цветы так непоследовательны!
Но я был слишком молод, я еще не умел любить… – «Да, да,
я люблю тебя, – услышал он. – Моя вина, что ты этого не
знал. Да это и неважно. Но ты был такой же глупый, как и
я. Постарайся быть счастливым». И еще (но это,
пожалуй, в большей степени ко мне относится): «Если
любишь цветок – единственный, какого больше нет ни на
одной из многих миллионов звезд, этого довольно:
смотришь на небо и чувствуешь себя счастливым. И
говоришь себе: «Где-то там живет мой цветок! Но если
барашек съест его, это все равно, как если бы все звезды
разом погасли! И это, по-твоему, неважно!»
Мне совсем не стыдно за этот сентиментальный «бред».
Если он приводит в волнение, значит мы еще молоды,
значит в нас еще осталась чистота. Кстати, самому
Экзюпери было 43 года, когда он написал своего
«Маленького принца». Будто предчувствуя скорую гибель,
оставил людям свое бессмертное завещание. Завещание
идеалов, любви, верности, нравственной чистоты. В
посвящении Леону Верту напомнил скептикам и
недоброжелателям, которых у него было немало: «Все
взрослые были раньше детьми (Но мало кто из них помнит
об этом)».
Читая твои письма, думала: какое наследие
(эпистолярное) мы оставим своим детям в назидание! Пусть
знают, какой сложный и трудный путь к любви! И что мы,
их родители, прошли его, одолев все препятствия. Одолев?
Как хочется в это верить!
Уже поздно – половина второго ночи. Надо бы спать
ложиться, а моя нежность к тебе растет. Но пора хотя
немного соснуть. Спи спокойно, родной!
18 сентября.
Наконец-то пришло твое письмо. Вот оно – держу в
руках. Судорожно разрываю конверт. Ну конечно же, конечно. Если даст
Бог, мы будем вместе слушать музыку, ходить на концерты – и
«Франческу», и мои любимые симфонии Чайковского – 4-ю, 5-ю и 6-ю, и
его Первый концерт (помнишь, я ревела?), и Бетховена, особенно 31-ю
сонату, и Моцарта, Баха, и всех наших любимых – Грига, Брамса,
Шопена, Прокофьева, Дебюсси, Шостаковича... Всё, всё вместе с тобой
хочу слушать. Я не знала, только сейчас поняла, что ты так же, в той
же степени, любишь и чувствуешь музыку. До чего же мы одинаковы.
Только ты лучше меня. Уживчивей, покладистей. А я
злючка-колючка-нетерпючка!
Ты пишешь: «Слушай, слушай «Франческу» Чайковского! Ты
будешь плакать…». Я уже не раз делала это. Вот тебе старая запись из
моего дневника (20.1.1960):
«Вчера была на концерте Рахлина. Шехеразада, 1-ый
концерт Брамса и Франческа да Римини. Плакала, слушая «Франческу».
Что слова в сравнении с музыкой?! Разве передашь ими всю глубину,
нежность, беззащитность невозможно чистой любви Франчески и Паоло.
Все силы ада обрушиваются на нее. Злобный бесовский хор. Завывания.
Смерч мрака, ненависти, разрушения. Безысходность. Возлюбленные
гибнут под торжествующий смех дьявола. Нечисть ликует. Преисподняя
оглашается дикими радостными воплями. Дьявольское пиршество
неожиданно прерывают раскаты грома. Средь наступившего хаоса
слышится вой Сатаны. Клокочущая, полыхающая кровавым пламенем бездна
поглощает всё – и влюбленных, и их мучителей. Но смерть не смогла
победить любовь. Пройдя через муки ада, возлюбленные вознеслись в
небеса… На другой день я купила эту пластинку. Теперь она всегда
будет со мной».
Заметь, это записано за пять лет до новой встречи с
тобой.
Пиши мне, пиши, каждый день. Обо всем, обо всем – для меня это
важнее хлеба насущного. Прости, оставлю тебя ненадолго – кто-то
звонит в дверь…
Утром 19-го.
Нагрянули неожиданные гости и просидели до полуночи. Так что
продолжаю сегодня, к несчастью. Потому что сегодня хмуро. Черные
тучи придавили землю. И я получила твое второе письмо… от которого у
меня оборвалось сердце. Я подумала: наверное, именно оно – твое
прекраснодушие – и оттолкнуло меня тогда от тебя. Ты, явно,
переоцениваешь мою тонкость, мое всепонимание, чуткость.
Переоцениваешь или же жестоко злоупотребляешь ими. Мой глупый
умишко, как и восемь лет назад, застопорился и не варит. Ничего не
могу поделать с собой. Есть вещи, которые я не способна уразуметь.
Как кстати я стала перечитывать твои старые письма! Это помогло
сопоставить прошлое и настоящее. Ты, несомненно, сильно изменился,
но в главном остался таким же. Внутри у тебя червоточина. От нее
разит гнильцой. Генерируемые ею чувства можно назвать (при большом
желании) по-иному – всепрощающей добротой. Беспредметной,
бесхребетной, как у горьковского Луки. Тогда я была в ужасе от этого
постоянного, доводящего меня до отчаяния, всепрощения ко всем тем,
кто незаслуженно оскорблял меня, занимался склоками, поливал грязью,
пытался очернить перед тобой и окружающими. Сейчас этот ужас еще
сильнее! Как все связать? То ты клянешься: «Что бы ни случилось с
тобой, не бойся ничего, скажи мне, и я помогу!» То бессильно
разводишь руками: «Их надо понять! Они, бедные, не ведают, что
творят!». То, как в сегодняшнем письме, сам наносишь удар по этой
«хрупкой душе, с которой надо быть осторожным, потому что малейшая
нетактичность причиняет ей боль» (ведь это твои слова!). Горький
сказал и другое: «Не умея ненавидеть, невозможно искренне любить».
Может, и не по-христиански, вразрез с моралью Луки, горьковского и
евангельского. Но ближе к истине!
Я к тебе пришла не от хорошей жизни, не от добра, а от
отчаяния, порождаемого неправедностью существования во лжи и
раздвоении. Особенно невыносимого сейчас, после всего, что случилось
между нами. Да, я бескомпромиссная – в этом мое несчастье и все мои
беды. Я не могу, подобно тебе, делить свою любовь на двоих. А ты
простодушно спрашиваешь меня: «Разве нельзя любить двоих?» – Нет,
нельзя! И разве задают такие вопросы любимому?! Это не просто
нетактично и жестоко! Это свидетельствует об инфантильности души и
чувств. Иными словами – об отсутствии их! И какая женщина сможет
переварить: «Я не потерял нежности к жене». Прелестно! Но зачем
говорить мне об этом?! Какая пропасть между нами! Я едва
сдерживаюсь, уговариваю себя, увещеваю, быть элементарно терпимой к
мужу. И терзаюсь, страдаю безмерно за то, что приходится ловчить,
изворачиваться, лгать!
Впрочем, многим мужчинам свойственно подобное
раздвоение. По натуре они полигамны. Но речь-то идет не о многих
(мне до них нет дела!) и не о чувствах вообще. А об единственном
человеке, «посланном Богом», и об единственном чувстве, за которое
так долго боролись, так долго шли к нему! Нет, у тебя не любовь, а
блажь какая-то. Истеричность, психопатия, бабство! Освободи меня,
пожалуйста, от данного тебе слова – и на этом покончим!
Вечером того же дня.
Вот я уже не виню тебя. Даже радуюсь за тебя –
тебе легче, у тебя нет трагедии в семье. Я для тебя только музыка.
Включил, послушал, повитал в облаках. Выключил – вернулся к прозе
жизни. Одним словом, допинг. Вино, к которому тянет, чтобы немного
забыться. Ароматическая сигара – не более.
Ты пишешь – мы нужны друг другу. Нет, такой ты мне не
нужен!
До чего же мимолетно счастье! И месяца не прошло, а его уже нет.
Оно, в самом деле, подобно женщине, летящей по ветру волосами
вперед. Не ухватишься!
Утро 20-го.
Утро вечера мудренее, но не могу не отправить тебе
вчерашнего письма. Тебя надо бить, бить, приговаривать. Я хочу,
чтобы ты твердо знал, чего хочешь. И вместе с тем понимаю – не
можешь, не в состоянии. Сейчас или вообще?
Пытаюсь оправдать тебя – во всем виновата разлука! Как
невыразимо трудно жить так далеко друг от друга! Расстояние –
скверная штука. Оно искажает предметы. Рассеивает твои, устремленные
ко мне, волны. От этого мне так одиноко и тоскливо… Понимаю, что
погорячилась и, наверное, несправедлива к тебе. Дай возможность во
всем разобраться. Время – лучший лекарь. От подобных посланий –
почва уходит из-под ног. И все представляется нереальностью,
выдумкой, сном. В сны я не верю, хотя люблю смотреть. Иногда нарочно
затягиваю сновидение, не хочу просыпаться. А когда проснусь, еще
долго блаженствую в увиденном…
Помнишь, картину Рокуэлла Кента «Белое безмолвие»?
Снежная пустыня, белые скалы в позолоте заходящего солнца… Вдали
человек – из последних сил ползет к уходящему светиле. Ползет и
подталкивает сани – собаки съедены, а может, их волки загрызли. Вот
они рядом, следуют по пятам – четыре матерых зверя подстерегают
добычу. Огромная, безмолвная пустыня, холодная, бездушная и дико
красивая, с маленькой точкой на ней – не сдающимся, борющимся до
конца человеком. За ним – тяжелые следы на снегу – его тропка
смерти…Потрясающе сильное воздействие, как и всё у Кента.
Вспомнилась и другая его картина – «Человек у мачты» – одинокая
фигура в ночи под огромным равнодушным звездным пространством. И еще
одна – «А теперь куда?»: двое на вершине скалы, рядом их ранцы. Они
достигли предела – дальше идти некуда. Дальше нет дороги – пропасть.
Теперь или в нее или назад, туда, откуда они бежали… Читаю сейчас
его книгу «Норд-бай-Ист» – он замечательно пишет. Правильно сказал о
нем Альберт Кан: я не встречал более одаренного человека!
Ну вот и всё. Вот и
всё. Болтаю много, но легче не
становится. Прощай.
Продолжение на следующей странице
|
